Предлагаю делиться хорошими стихами, не своими... Разными..
Магдалина
Ну-ну, а ты попробуй нынче: в покаянье приди к архиерею, на колени пади, слезами вымой ему ноги, так волосами даже не успеешь их вытереть — тебя под белы руки оттуда выведут, и хорошо, когда бы всё это обошлось без шума, вздора, пинка, а так - иди, мол, не тревожь владыку!
А у того — переполох, смятенье: “Кто смел впустить безумку?” Валерьянка, вода крещенская для окропленья дома от силы вражьей, со Святой Земли ливанский ладан, восковые свечи, да с Патмоса из кипариса чётки...
...И вот я думаю — какой экстравагантной, ломающей подёнщину и пошлость Благая Весть нам кажется сегодня! И это омовенье ног блудницей, проклятие смоковницы бесплодной, застолье с грешниками и преображенье воды в вино на браке, и бичом изгнание меновщиков из храма: столы их опрокинутые, звонко катящиеся по полу монеты... И ученик-предатель, целованьем Учителя и Бога предающий...
Ещё бы! Если мы — пасём свиней, гусей не дразним, смотрим напряжённо, косимся недоверчиво, теней своих шарахаемся, в месяц Скорпиона хандрим, а в месяц Рыб, когда луна, протяжно воем, — разве же не диво, что свиньи вскинутся вдруг разом, как одна, рванутся к пропасти и ринутся с обрыва?!
Исход
– Лучше свиное мясо в котлах изгнанья, саек египетских мякиш, сироп неволи, чем ненадежный дар Твоего призванья, жареный воздух пустыни, кристаллы соли! Лучше пахучая снедь от рук фараона, сытость, склоняющая ко сну, беспамятства морок... ...Это израильтян Моисей ведет из полона и десять, и двадцать лет, и тридцать восемь, и сорок.
– Лучше на площадях выставлять фигуры египетских полубогов, мрамора не жалея, каменными цветами украшать фронтоны, бордюры, укладывать вождей в мавзолеи,– чем неизвестности воздух, сгущающийся, как творог. Страх наступает на пятки, прокрадывается измена... ...Это израильтян Моисей ведет из полона и десять, и двадцать лет, и тридцать восемь, и сорок.
– Пусть притеснители наши потоплены – перебиты, пусть накормить обещает нас не земля, а небо, но лучше уж строить дамбы и пирамиды, рыть канавы, каналы – за ломоть верного хлеба! Лучше под крепкой мышцей жизнь раба на чужбине, ибо не страшен тогда свой внутренний ворог... ...Это израильтян Моисей ведет из полона и десять, и двадцать лет, и тридцать восемь, и сорок.
Знаешь ли ты
Знаешь ли ты язык обстоятельств, на котором с тобой говорит Бог? Понимаешь ли речь случайностей, намеки обмолвок, порванный сон лукавый? Читаешь ли трогательную историю дня, вслушиваешься ли в диалог неба и персти, левой руки и правой?
Знаешь ли, о чем красноречиво свидетельствует внезапная немота? Отчаянно жестикулирует паралич воли? – Свобода в обмороке: иссякли нюхательные соли ее, выдохся нашатырь... Так читай с листа смиренные эти буквы – черные дождевые капли.
...Вот я и читаю эти голые ветки, этих нищих птиц. Эту хронику поденной вековой барщины, судьбы самовластной барство... И все чаще вспоминаю Саула: отец его посылал искать пропавших ослиц, он так их и не нашел, но в пути повстречал пророка и получил Царство.
Ослицы, впрочем, сами потом нашлись. И пропадали – не зря. Они вернулись домой. Отец был счастлив. Земля была разогрета. Саул был призван на гору и помазан в царя. И все вокруг ликовало, Бога благодаря!.. Но он обратил себе на погибель призванье это.
Мальчик Петя
...Вот и август кончается, дождик затягивается, в двери стучится, из ладоней выливая воду, Петя болящий. Ему одиннадцать лет. Он взрослый уже человек: – Мама, как я устал! Я хочу превратиться в природу: в облако, в дерево, в снег!
Петина мама – совсем седая, отхлебнув торопливо кофе, со словами: «Петя, еще не пора»,– продолжает рассказ: – Конечно, если глянуть вот так, то жизнь равна катастрофе, но она целомудренней наших взоров и милосерднее нас!
Петя выходит в сад. Прислоняясь к оконной раме, Петина мама невидящим взором смотрит ему вослед. И такая горючая нежность к Пете и его маме заливает небо и землю, и меня вместе с ними, и мне уже тридцать лет!
О, не подсказывай мне развязку к этой давно затянувшейся драме, и, покуда время не ткнуло в свои страницы перстом, зачем ты, возраст-могильщик, размахиваешь пустыми руками, ветвями осенними жестикулируешь, витийствуешь смородиновым кустом!
Мы и так мучительнейше живем и околицами пробираемся к свету, не говори, какие холодные нас ожидают края, только выйдет час, и какие суровые зимы еще нас притянут к ответу... И, быть может, лишь мальчик Петя заступится там за нас!
На правах погорельца
«Мое,– говорит человек,– время!» И умирает... И кто-то рассыпавшуюся мелочь старательно подбирает и пыль стирает. Время заштукатуривает следы, выводит пятна. Нищим пришел сюда – нищим и уходит обратно, пока свеча догорает.
Как много было хлопот – сутолока, размен квартиры, в доме пустые стены, в диване дыры, денег, как всегда, нету. Как много было тревог – то сперли плавки, то судом грозится сосед – полковник в отставке – за кинутую на его порог сигарету.
Как много было волнений – об институте, зачете, работе, поездке туда-то, оттуда-то перелете; в коридоре лампа погасла. Шепот и крик: «Это ты во всем виновата!» Прохудились ботинки, шапка делась куда-то, в трамвае – завернутое в газету – забыли масло.
...Вещь ли накидывает узду на своего владельца? Он ли пред жизнью сам – на правах погорельца: с мира ему по нитке, с руки – по крошке. И он уж одет и сыт: благодарствуйте, мол, поверьте, всего-то понанесли – хватит теперь до смерти, даже вазочку кто-то дал, даже цветы на окошке!
Даже свет провели – в сумерках мне не мрачно, и ровно горит огонь, и вода прозрачна – столько жертвуют на меня и тратят. Ели распахнутые стоят, карауля мою дорогу. И такого богатства, пока не приду я к Богу, аж до смерти – с лихвою хватит.
Пригласите Сережу
Если праздник случится у вас или так – без событья вдруг друзья соберутся, и, кто бы еще ни пришел, позовите Сережу, пожалуйста, на чаепитье, и придет он, счастливый, и сядет, робея, за стол.
Будет он благодарно смеяться на ваши остроты и торжественно вашим историям будет внимать, и сиять от любви, доходя до такой позолоты, что слова разговора не сможет уже понимать.
Только вы не считайте, что чувства Сережины глухи, если, глядя блаженно, он к спинке дивана приник, потому что Сережа – детдомовец из ремеслухи, общежитий приемыш, суровых казарм ученик.
– Ну и что,– вы спросите,– зачем нам его приглашать-то? – Все равно, я прошу вас, хоть раз пригласите его, если, правда, вы верите в то, что мы сестры и братья и с любым сиротою мы дети Отца одного!
Не подумайте только, что речи Сережины лживы, если он невпопад вам ответит, коверкая рот... ...А когда-то и вас – в час, когда никому не нужны вы,– Кто-то в светлые комнаты из темноты поведет!
Соседка
До шестьдесят первого года мы жили в коммунальной квартире, и с нами проживала Мария Сергеевна – старуха простецкая и костистая, со стальными зубами.
И когда мне читали сказку про бабу-ягу или про ведьму, которая у влюбленной русалочки отбирала прекрасный голос и превращала ее сверкающий рыбий хвост в человечьи ноги, чтобы она посуху могла догнать своего земного возлюбленного,– передо мною в сонном тумане появлялась Мария Сергеевна то с облезлым чайником, то с фиолетовой поварешкой.
Поэтому я боялась встречаться с ней в коридоре. А она, как нарочно, завидя меня одну, без взрослых, приходила ко мне и полушепотом говорила, что давно собирается в какое-то чудное царство, где нет ни темных углов, ни крыс, ни крика на кухне, а только солнце да трава-мурава с цветами, по которой гуляют олени – такие же, как у меня на коврике над кроватью. И детям разрешается поиграть с ними. И еще она говорила, что она – Мария Сергеевна – уже почти готова к отъезду и что сам молодой царь встретит ее у входа...
Каждое воскресенье она уходила утром куда-то и возвращалась только к обеду. На ней был платочек в красный горошек, а в руке – бидон, который она держала особенно осторожно. А однажды она принесла еще молодую вербу и подарила мне такой причудливый хлебец, который я и попробовать не посмела и спрятала под подушку, но уже наутро его там почему-то не оказалось.
А потом – она несколько дней не выходила из комнаты, и набежало много народа, и дверь взломали, а меня туда не пустили, и все говорили: – Пойди погуляй! Такая погода!.. Но я все-таки, проходя мимо, успела заметить висевшую на стене голубую картину, с которой глядел молодой, очень внимательный и очень красивый Царь.
И я тогда поняла, что Мария Сергеевна уже отправилась в путь-дорогу, и, засыпая, я все глядела на коврик с оленями, с лугами-лесами и думала – как там теперь Мария Сергеевна, добралась ли? И, качнувшись и отплывая по реке сновидений, все-таки удивлялась, что Мария Сергеевна – такая грубая, некрасивая и простая – совсем не то, что моя изящная, нежнейшая бабушка, ничего не слыхавшая ни о заветном Царстве, ни о прекрасном Царе, который откуда-то знает и зачем-то ждет у себя Марию Сергеевну – особенно смущали меня ее железные зубы.
А совсем недавно – несколько лет назад – Мария Сергеевна мне приснилась: она что-то мне говорила и говорила, а потом помахала веткой и улыбнулась белозубой, прямо-таки сияющею улыбкой.
Несколько раз потом меня посещало странное ощущенье, что она просила меня то ли ничего не разменивать, то ли ни с кем ни на что не меняться и особенно – как смутно мне вспоминалось – на возможность догнать моего возлюбленного, который был так не близко...
Олеся Николаева
_________________ Работаю тутВеду блог
|